Название: "Миндальная печень"
Фэндом: RPS
Автор: S is for Sibyl
Бета: Амелия Уинстон
Арты: galwayLion
Пейринг: Квентин Тарантино/Кристоф Вальц
Рейтинг: NC-17
Жанр: слэш, броманс, драма, некоторое AU по отношению к реальным собятиям, хотя черт этих людей знает
Размер: макси
Саммари: Каждый желает познакомится с мистером Тарантино, побрасаться с ним поп-корном в экран и поцеловаться на брудершафт. Кристоф Вальц же выбрал самый экстравагантный способ знакомства
Дисклаймер: Твентину, Вристофу, Ноне и мне, Ризоньке
Предупреждение: слэш, возраст персонажей несколько изменен
Размещение: только с моего разрешения
Начинаем.
Посвящается Н.,
человеку, который научил меня
готовить печень из миндаля
человеку, который научил меня
готовить печень из миндаля
Он тщательно перешагивал через лужи, разведя руки в стороны на манер циркового канатоходца, по кромке обходя самые большие и глубокие дорожные выбоины. Стараясь не заляпать вельветовые брюки, только взятые из химчистки, чек из которой был аккуратно сложен в бумажник, он забирал ткань у самых карманов в горсть, подтягивая брючины вверх, ловко пользуясь тем, что никого поблизости не было, а ведь, наверняка, кому-нибудь придет в голову поехать на первом же трамвае в такую рань на кладбище. По пути от трамвайной остановки он прыгал, словно кузнечик, от выбоины к выбоине, и, перемахнув через кладбищенскую калитку (она всегда была открыта, но ему нравилось игнорировать этот ничего не значащий факт, подражая Бельмондо в "Великолепном[1]"), по проторенной дорожке он добрался до единственно интересующей его могилы. Он побалансировал на краю камешка, впечатанного в вязкую кашицу влажной весенней земли, после чего обратился к монументу, выслушивающему все его планы и чаяния уже второй месяц подряд.
— Это опять я, Кристоф, и через, — он сверился с наручными часами, — два часа пятнадцать минут я собираюсь позаимствовать одного человека, у которого абсолютно нет ценностей. У которого все нигилизм, цинизм, сарказм и оргазм. И нет, он не президент Франции[2].
Уже сидя в трамвае, идущем в сторону цюрихского вокзала, Кристоф закинул ногу на ногу и каждые две минуты поглядывал на свое левое запястье с тонким золотистым браслетом часов на нем. Один из пассажиров то и дело начинал лениво рассматривать Кристофа со свойственной пожилым людям подозрительностью, когда водянистый взгляд, точно слезы, стекает по морщинистому носу и падает куда-то мимо цели. Взгляд этого субъекта был почему-то направлен прямо Кристофу под ноги, заставляя того нервничать, смущаться и наконец принудило практически выпрыгнуть из трамвая за несколько остановок до вокзала.
Но вопреки страхам Кристофа, тот пенсионер не стал сообщать полиции о том, что дескать, у одного юноши шарф был слишком гнилостного коричневого цвета да и выглядел он так, точно собирается вскоре украсть что-нибудь у кого-нибудь.
После того, как Кристоф вышел из трамвая, пассажир наконец смог задремать и спал все шесть остановок до пекарни, где он работал. Перед его глазами больше не маячили красные в белые полоску носки Кристофа.
***
Он шел прямо по лужам, смачно ругаясь каждый раз, когда в кроссовки набивалась каша из воды и щебня. Брючины и так кое-где покрытые грязными пятнами вскоре снова намокли, и к венской, парижской и пражской грязи добавилась новая — цюрихская, пока еще скромненько заляпавшая одни лишь колени. Он не знал куда спешил, но все же спешил, то ли по привычке, а то ли подгоняемый внутренним вечным двигателем, недоказуемым и невозможным с научной точки зрения, но так или иначе существующим в разумах самых оголтелых мечтателей. Только отойдя от своей платформы, он позволил себе передышку и присел прямо на свой продавленный матерчатый чемодан, похожий на упитанного кафкианского жука, и закурил.
Мимо пробегали спешащие к своим вагонам люди, покуривая, переговариваясь, свища и плюясь розовыми влажными комками жевательной резинки прямо ему ноги. Оставалось только найти подходящий хостел или бэд энд брэкфаст. К приличным гостиницам без влажных застиранных простыней и стен, по толщине не напоминающих картон, он пока не смог привыкнуть да и не больно хотел, ведь с умением засыпать под барной стойкой или на скамейке в центральном парке такие удобства, как двуспальная гостиничная кровать казались ему лишними. Только вереница людей, примостившихся у информационного стенда нагоняла на него тоску — длинные очереди он признавал только у общественных туалетов и кинотеатров в день премьеры. Он отвлекся от своим мыслей, когда над его головой кто-то вежливо и довольно непринужденно чихнул, хотя что-то фальшивое в этом распылении микробов явно присутствовало. Он оглянулся — в самой непосредственной близости от него, оперевшись об указатель с номером платформы на нем, стоял незнакомец с поразительно чистыми для такой дождливой погоды остроносыми туфлями и обернутым вокруг шеи шарфом цвета подгнившей апельсиновой корки. Взгляд у незнакомца был надменный и решительный одновременно, как у псевдогероя, собравшегося на эшафот.
С непонятной тщательностью незнакомец облизал губы, и наклонившись, спросил:
— Ты когда-нибудь оскорблял Богов? Ты избегаешь пороков и уважаешь добродетель? — У вопросов был тон непринужденной светской беседы, но взгляд у этого человека был серьезный с легкой примесью отчаяния в расширившихся зрачках, — Ты ешь устриц? — На этих словах он понял, что незнакомец точно узнал его, благо, не начал лихорадочно пожимать ему руки и просовывать в них любовные записки, запинаясь приговаривая: "Мистер Тарантино, прошу вас, снимите меня в вашем следующем фильме хотя бы в роли трупа с переломанными ногами".
— Когда они есть, — наконец ответил Тарантино и приподнялся с чемодана.
— А улиток?
— Нет.
— То есть по-твоему, есть устриц — морально, а улиток — аморально?
— Нет. Конечно, нет.
— Это дело вкуса.
— Да, — если сначала Тарантино старался сдержать смешки, то теперь сам распробовал эту непонятную, но увлекательную игру, и продолжал отвечать.
— А вкус не то же самое, что аппетит. И, разумеется, не вопрос
морали.
— С этим можно поспорить.
— Мой вкус допускает и улиток, и устриц[3], — прибавил незнакомец и наконец позволил легкой, но все же заметной улыбки проскользнуть по его лицу, — не думал, что ты знаешь весь текст, знаешь ли.
— Да за кого ты меня вообще принимаешь? Я посмотрел в своей жизни больше фильмов, чем ты съел горячих обедов, — отмахнулся Тарантино и потушил сигарету о тот самый указатель, на который опирался незнакомец.
Тот только повел плечом и раздавил каблуком чужой дотлевающий окурок.
— То есть ты хочешь сказать, что знаешь наизусть каждый фильм, который посмотрел? Впрочем, неважно, я хочу показать тебе кое-что, — сказал он и обернулся, указывая на выход с вокзала, щеголяя своими собранными в небольшой хвост волосами.
— И это стоит моего внимания?
— Тебе понравится, такого ты еще не пробовал в Америке.
— Дорого возьмешь?
— Бесплатно, я борец за идею.
— И это конечно же нелегально?
— В некоторых странах да.
— Мне нравится, — Тарантино рывком подхватил ручку чемодана и прищурился, оценивая этого неожиданного благодетеля, и спросил напоследок, — ты ведь знаешь, кто я?
Незнакомец коротко и звонко засмеялся хорошо поставленным театральным смехом и подмигнул Тарантино:
— Что ты, первый раз тебя вижу.
Они направились в сторону бокового выхода с вокзала, огибая киоски с хот-догами и свининой на гриле, аптеки и стенды с журналами и хрусткими газетами, автоматы с презервативами и газировкой, людей, сопящих на скамейках в ожидании своего поезда, который унесет их в точности такой же и совсем другой вокзал.
— О, у тебя есть зонт, — оживился Тарантино, увидев, как его новый знакомый с брезгливой гримасой на молодом лице раскрывает черный бутон винтажного раскидистого зонта.
— Не подходи — ты меня испачкаешь. Идем же. Тут совсем близко, — пояснил он и направился прочь от вокзала — порывистой походкой, быстро и мелко переставляя ноги и обходя крохотные лужицы больше похожие на смачные плевки. Тарантино поспешил за ним, он решил больше не заговаривать с этим странным прохожим, с маниакальной дотошностью не наступающим на пересечения больших плит, из которых была выложена дорога. Лицо у незнакомца было несколько кривовато, как штора, которую утром спросонья хозяин квартиры сбил на одну сторону, особой красоты Тарантино в нем не заметил, но молочного цвета кожа, каштановые, пушащиеся на хвосте волосы и хорошая осанка придавили элегантность, даже изысканность образу этого типа.
Но шарф гнилостного оттенка Тарантино все же снял бы и отдал первому попавшемуся бездомному — тому хотя бы сэндвич будет куда завернуть.
— А где ты эту шмотку купил?
— Не понял, — незнакомец немного притормозил и тяжело посмотрел на Тарантино.
— Вот эту, — Тарантино подцепил пальцами свисающий уголок "шмотки" и потянул на себя.
— А, шарф. Мне его подарили. На Пасху, знаешь ли.
— Какой-нибудь родственник? — Непринужденно спросил Тарантино.
— Да, а как ты догадался?
— Считай, что врожденное чутье.
Они прошли еще пару метров, перед тем, как незнакомец остановился — следующий участок дороги был выложен совсем мелкими квадратными плитами, лавировать между которыми будет нелегко.
— Как нелепо, — буркнул про себя незнакомец и все же сделал шаг вперед, — вон там — за поворотом — моя квартира.
Его квартира находилась на последнем этаже широкого старого дома, выходящего окнами на Лиммат[4] и мост, отделяющий старый город от нового. Только увидев ветхую и узкую дверь в подъезд, настолько узкую, что он с трудом смог втащить в нее чемодан, Тарантино наконец понял в какой из частей города они находятся.
— Эта штука тяжелая? С сильным отходняком? — спросил он, пока незнакомец двумя резкими, нервными движениями проворачивал ключ в замке.
Незнакомец наморщил бровь, словно что-то прикидывая в уме, и наконец ответил:
— Да, но оно того стоит, — а потом добавил чуть тише, — в конце концов, всегда нужно работать на результат, чтобы ты не делал.
— Знаешь, здорово, что ты проворачиваешь подобные штуки... Я имею в виду чтение сценариев наизусть и маскировку просмотра фильмов под употребление наркотиков, — заявил Тарантино уже на пороги квартиры, — мы ведь будем смотреть фильм, насколько я понимаю?
— Да. Смотреть. Фильм и ничего больше[5], — согласился незнакомец и с разворота ударил Тарантино чем-то тяжелым по затылку — он свалился без сознание на пол прихожей сразу же — в полуснятых с ног кроссовках одетых в красный с белыми полосками носками.
***
— Квентин, просыпайся, here comes the sun and I say it's all right[6].
Стараясь выбраться из темноты, Квентин открыл глаза и увидел перед собой ровный рядочек из расплывающихся лиловых кругов. Слегка помотав гудящей от боли головой, он открыл глаза вновь — на этот раз по-настоящему, и прищурившись, начал вглядываться в открывшуюся перед ним картину. Напротив него виднелись чьи-то обтянутые в черную джинсу ноги. Ноги переминались с одну на другую, иногда показывалась розовая кожа обнаженной пятки, но в целом ноги вели себя совершенно не агрессивно, они скорее были занятые своими делами и абсолютно не обращали внимание на сидящего на полу Квентина. На кафельном полу. Кухонном полу. К тому же прикованному наручником к толстой ножке деревянного стола. Квентин дернулся пару раз для приличия, но быстро сдался — запястье обожгло болью, а тяжелый стол не подавал признаков движения, несмотря на тщетные старания Тарантино. Комната была окутана полумраком, плотно задернутые синие шторки с восточным орнаментом на них, кухонные тумбы модного цвета металлик со стертыми бейджиками "многофункционально" выдавали в них продукт какой-то престижной, немецкой компании, чайной сервиз с мутными скандинавскими рисуночками со сказочными героями — все эти предметы утвари выдавали в хозяине квартиры ретивого приверженца эклектики, и от всего этого буйства стилей и форм голова Квентина загудела только сильнее.
— Твою мать... — проскрипел он и подтянул к себе затекшие ноги. Кроссовки с него кто-то услужливо снял.
Услышав его реплику, ноги повернулись и согнулись в коленях, так что в обзор Квентина попало знакомое перекошенное на один бок лицо, обрамленное уже распущенными волосами.
— Ах ты выблядок, — с неестественной для него лаской в голосе начал Квентин, но "выблядок" преминул его перебить.
— Давай ты помолчишь, а я накормлю тебя "нурофеном". Ты в себя не приходил часа четыре, я уже беспокоиться начал. Видимо удар вышел слегка сильнее, чем я предполагал.
— Слегка сильнее?! У меня сотрясение мозга благодаря тебе, — Квентин не успел досказать свою мысль и зашелся в сухом, гортанном кашле.
— Сейчас, сейчас, — учтиво пробормотал он и подал Квентину стакан холодный воды с расщепляющейся шипучей таблеткой на самом дне, — выпей — станет полегче.
— Ты траванулся? Считаешь, после того как ты меня вырубил я приму что-то из твоих рученок?
— Хорошо, признаю свою ошибку, я начал не с того конца, — он всплеснул руками и вытащил обтянутое черный кожей портмоне из кармана джинс. Держа его двумя пальцами, он протянул бумажник Квентину, и Тарантино именно в этот момент стукнуло — сукин сын просто боится до него дотронуться, но голова раскалывалась и угрожала распасться на две одинаковые дольки, как переспелый августовский арбуз, и сил развивать эту мысль, у Квентина просто не осталось. Он развернул портмоне, из которого едва не выпала тоненькая трудовая книжка с лаконичными обозначениями: "Кристоф Вальц, 1967 год рождения, Актер, Бургтеатр, Вена".
— Всегда знал, что у актеров — поголовно — кукушечка сворочена.
— Уверен?
— Я сам играю, так что поверь мне.
— Выходит, мы похоже.
— Нет, не выходит. Ты... Кристоф, какого хрена тебе нужно?
Кристоф заулыбался и, сев прямо напротив Квентина, на кафельный пол, произнес:
— Я тебя позаимствовал, Квентин.
Он замолк и победным взглядом посмотрел на Тарантино.
— Ты меня что?
— Позаимстововал.
— И как это понимать?
— Так и понимай, я тебя позаимствовал на определенный срок у твоих друзей, у матери, у Голливуда, у Miramax films, у всего мира.
— Я не знаю, это языковой барьер виноват или у тебя просто специфические отношения со словарем, но это называется похищение, и возможно твоей настольной книгой является "Коллекционер"[7], и в голове у тебя всякий вздор вперемешку с кукушкиными слезками, но знай, я с тобой миндальничать не собираюсь — вмажу тебе по лицу так, что ты с успехом поучаствуешь в конкурсе между самых криволицых выблядков в мире, заруби это у себя на носу.
Когда Квентин закончил свой небольшой монолог, наступила выжидающая тишина из тех, что предваряет свадебное торжество или же особо кровавое убийство. Наконец молчание разрубило треньканье тостера, из которого выпал пережаренный ломоть пшеничного хлеба.
— Это просто бинго, — восхищенно прокомментировал Кристоф.
— Бинго, нужно говорить "бинго", этого достаточно.
— Бинго! — Уже громче повторил Кристоф, — вся эта тирада... я знал, знал, что все так и будет, по моим расчетам, пытаясь освободиться, ты должен еще хорошенько ударить мне под дых, плюнуть в глаз и обматерить, конечно же, потом ты сбежишь, но полицию, готов свою шляпу съесть, не вызовешь. А почему, спрашивается? Да это же очевидно, разве тебе захочется потом до конца своей карьеры слушать остроты о том, как ты сам однажды стал Маселласом Уоллесом. Но предвосхищая все твои комментарии по этому поводу: нет, ни деньги, ни твое... тело, так сказать, мне не нужно. Я предлагаю тебе творческое соглашение — ты проводишь в моей квартиры две прекраснейших недели, не пытаясь оглушить меня, привязать к батареи или запинать до смерти, а я не сделаю ничего такого, что тебя как-то принизит или оскорбит. Ладненько? А теперь пей, — и с этими словами Кристоф поставил на пол стакан помутневшей от лекарства воды.
Квентин пытался почувствовать в его словах и интонациях хотя бы намек на обман или хитрость, но поразительная уверенность Кристофа в собственных доводах, его перевёрнутая система жизненных координат — все эти детали сбивали Тарантино с толку. Его похищение несло в себе какой-то комичный, противоестественный характер, и вместо страха или ярости он ощущал неловкость и подступающий к горлу больной смех, точно его одурачили или же он находится под кайфом.
— Ты же актер, верно? Если ты хочешь, чтобы я снял тебя в следующем фильме это можно легко устроить, не доходя до таких крайностей.
— Дело не только в этом, как ты не понимаешь! — Кристоф одним порывистым движением поднялся с колен и принялся ходить по кухне, но так как кухня была небольшая, ему приходилось разворачиваться через каждые три шага, при этом не отрывая острого взгляда от Квентина, — дело не только в работе, — он хмыкнул, — работа! Плюнь ты на нее, дело в тебе, Квентин, и только в тебе, представь, только представь...
— Стоп, — резко прервал его Квентин, и выставив свободную руку перед собой прочертил между ним и Кристофом невидимую линию, — перед тем, как продолжишь погружение в свой фантасмагорический словесный приход — ответь мне на один вопрос. У тебя есть справка из психиатрички?
Кристоф запнулся, словно не зная, как лучше ответить на внезапно заданный вопрос и растерянно остановился в самом углу комнаты — где-то между холодильником, утыканного дешевыми аляповатыми магнитиками и висящим на стене гобеленом с изображением одной из картин Айвазовского.
— Нет, конечно же нет.
— И ты даже никогда не наблюдался?
— Нет.
— Понятно.
— Что понятно?
— Что ты везучий псих, то и понятно! Но ты продолжай, что ты там хотел мне сказать, ты, выблядок?
Кристоф молча проглотил оскорбление и опять оживился, принявшись с завидным рвением маршировать туда-сюда по кухне.
— Подумай, чем мы можем заняться вместе, сколько фильмов можем посмотреть — все видеопрокаты Цюриха в нашем распоряжение! Я могу предложить тебе пить ром на берегу Лиммат, кататься на трамваях от конечной до конечной, пока нас не поразит наземная версия морской болезни, посетить кладбище и художественные галереи. И все это время будем обсуждать итальянский неореализм или французскую новую волну, все на твой вкус, задумайся о такой перспективе, а?
— Ты не думал, что всем этим я могу заняться либо один, либо с теми людьми, которые не привязывают меня к ножке дубового стола.
— Ты меня недооцениваешь, — парировал Кристоф и принялся рыться в холодильнике на предмет съестного.
— И ты утверждаешь, что битых две недели мы будем смотреть фильмы и тратить время попусту, тебе не кажется это явным перебором?
— Не обманывай себя, Квентин, эти вещи взаимосвязаны, Смотреть кино значит тратить жизнь впустую. Чтобы не тратить жизнь впустую, надо не смотреть кино. Но тогда будешь тратить свою жизнь впустую так как, совсем не смотришь кино. Поэтому смотреть кино значит тратить жизнь впустую. Но не смотреть кино тоже значит тратить жизнь впустую. А тратить жизнь впустую – это значит тратить жизнь впустую. Чтобы быть счастливым значит надо смотреть кино. Значит надо тратить жизнь впустую, но трата жизни впустую делает человека несчастным. Потому, чтобы быть несчастным, надо смотреть кино, или смотреть кино, чтобы тратить жизнь впустую, либо тратить жизнь впустую от избытка счастья. Жаль, что ты не записываешь за мной[8].
Походу своих размышлений, Кристоф методично обмазывал поджаренные тосты горчицей и сооружал на них несъедобного вида гнездышки из аккуратно порубленных маринованных корнишонов, несколько пожухлых листьев салата и помидор черри. Водрузив эти сэндвичи на плоскую тарелку, он поставил ее на пол.
— Левой рукой справишься?
— Чай не дрочить собираюсь, — брякнул Квентин и ожидаемо подметил то, как поменялось выражение глаз Кристофа — из безмятежно-радостного его взгляд стал более колким, а зрачки расширились. Вот дурак.
Квентин подцепил рукой архитектурно-выстроенный сэндвич и едко прокомментировал:
— Ну, ты настоящий швейцарец.
— Вообще-то я из Австрии.
— Тогда почему ты э, не, "позаимствовал" меня в Вене? — Удивился Квентин.
— Слишком много людей там меня знают. А в Цюрихе я часто бывал на уикендах... Как ты понимаешь, — уже светским тоном продолжил он, — эта квартира не моя, она принадлежала моему знакомому...
— А что, его загребли за показ неразрешенных фильмов в домашних условиях? — едко поинтересовался Тарантино.
— О да, ты почти прав, — подыграл ему Вальц, — ему дали четыре недели за эксгибиционизм.
После таких слов Тарантино заметно повеселел:
— Мне уже по умолчанию нравятся твои друзья! А ты такой же... — Квентин пощелкал перед собой пальцами, подбирая верное слово.
— Дерзкий?
— Да!
— Ты даже не представляешь насколько, — после этих слов тон Кристофа изменился и стал более грудным и низким, а сам он наклонился к Квентину ближе, и у Тарантино промелькнуло мысль, как у того не ломит в пояснице стоять так скрючившись у кухонной тумбы, не сводя глаз с рта Квентина и белых ломтей хлеба, исчезающих в нем. В этот момент в его голове промелькнула странная догадка.
— Ты флиртуешь со мной что ли?
Кристоф отшатнулся и неожиданно с ногами залез на стол, так что Тарантино стала видна только чужая голая ступня, маячившая перед его лицом.
— Будем говорить так, если ты станешь расценивать мои слова превратно.
— Сбавь обороты, выблядок, и спускайся, — капитулировал Квентин, — я еще рассчитываю на перефраз Аллена и всей остальной жидомасонской братии Голливуда. Где ты кстати наручники достал?
— Украл одного полицейского и от его хладного трупа остались только наручники и нестиранное белье.
— С ним ты тоже фильмы смотрел? Я уже начинаю думать, что "смотреть кино" в твоем понимании это какой-то паршивый эвфемизм.
— О, не думал, что ты знаешь такие слова.
— Потому что ты заносчивый кусок дерьма.
— Я начинаю думать, что оскорбления в твоем понимании это такое выражение любви.
— Привыкай раз собрался провести со мной пол месяца.
— Да уж, — хмыкнул Кристоф и расправил ноги, так что перед лицом Квентина теперь болтались две жилистые ступни со следами натоптышей на пятках, но в целом, Тарантино оглядел их взглядом истинного ценителя, довольно ухоженные ноги. По крайней мере лучше было смотреть на них, чем вглядываться в кособокое лицо Вальца.
— Может снимешь уже с меня наручники?
— Тогда ты сломаешь мне нос, — меланхолично ответил Кристоф.
— Разумно.
Предложение Кристофа, каким бы инфернальным и невероятным оно не казалось на первый взгляд, заинтересовало Квентина. Безусловно, ему показалась любопытной не перспектива просмотра фильмов на кухне этого бесноватого человека. Напротив, этим он успешно занимался несколько лет в американском видеопрокате, но сама ситуация, нелепая и несколько комичная, в лучших традициях фильмов братьев Коэнов заставила его усмирить свой пыл и не попытаться свернуть шею этому горе-похитителю при первой возможности. Столбики из плюсов и минусов запрыгали у Тарантино в голове, и первый столбец оказался на удивление заманчивым: вынужденное заключение вполне могло на каком-то этапе превратиться в запоминающуюся авантюру, именно в то происшествие, которое по истечению лет можно рассказать съемочной группе, создав новую городскую легенду. Если же фантазия его совсем иссякнет, то Квентин вполне может снять фильм, где главного героя похититель привязывает к ножке кухонного стула, например высушенными кишками своей предыдущей жертвы, а потом они смотрят снафф-видео и занимаются любовью на холодном кафельном полу. Правда ближе к финалу похититель должен придушить свою последнюю жертву, протолкнув тому в горло соломинку, из которой они давеча пили Dr Pepper[9]. Хотя возможно насчет Dr Pepper он и загнул — ванильной колы вполне хватит. Но Квентин действительно не могу ручаться за себя — соблазн садануть Вальцу по лицу с каждой его заносчивой ремаркой становился все больше и больше.
— Итак, по поводу нашей маленькой неувязочки, — начал неуверенно Кристоф и спрыгнул со столешницы, — я сниму наручники, но если ты попытаешься сделать какую-нибудь глупость — я за себя не ручаюсь, понимаешь?
— Пырнешь меня ножом?
— Отрежу ухо.
Так они пару минут неотрывно смотрели друг на друга, как школьники, играющие в гляделки, один старался подавить второго, но в итоге губы Кристофа дрогнули и он застенчиво улыбнулся. Эта улыбка имела все шансы назваться "милой", но неугасающий надменный блеск в зрачках рассекал лицо на две части, так что нижняя часть выглядела вполне себе привлекательной, а верхняя принадлежала настоящему трикстеру, готовому внезапно всадить тебе между лопаток столовый нож. Взяв с кухонной тумбы сахарницу, Кристоф открыл ее украшенный средиземноморской лепниной верх и достав из нее крохотный ключ, торжественно помахал им в воздухе.
Вот дурак.
— Ты действуешь, как злодей в детективах класса С, — хмыкнул Квентин.
— Тебе это нравится.
— Не зарывайся.
— Я блистателен и кинематографичен, я не могу не нравится тебе, — последние слова он произнес практически нараспев, принуждая Тарантино разрываться между двумя чувствами — стремлением выкрутить ему ухо и желанием со смехом похлопать Вальца по плечу.
— Ты рафинированный гаденыш.
— Не будь предвзятым.
— И выскочка с комплексом бога.
— Ну хватит, — грубо оборвал его Кристоф и нахмурил высокие брови — последняя реплика его действительно задела.
— А еще ты носишь трупного цвета шарф. Выброси его в мусоропровод, пока я не сделал это на правах сожителя.
— Мне казалось, он тебе понравился!
— Этот полуразложившийся труп, а не кусок ткани не может никому понравится в здравом уме. Между прочем это еще одна причина по которой я готова причислить тебя в психи.
— Это называется "жженый апельсин".
— Что?
— Этот цвет имеет официальное название "жженый апельсин", — деловито объяснил Кристоф.
— Ага, ну конечно, теперь я понимаю, что все это трудности перевода, ты говоришь, что позаимствовал меня — а на деле украл, говоришь про жженый апельсин, а сам носишь этот крысиный хвостик.
— Ты бываешь хоть чем-то доволен?!
— Я сижу на холодном кафеле в комнате похожей на блошиный рынок. Меня украл выблядок, у которого чертов бардак в голове. И я еще даже не накатил.
— Боже, это типичный конфликт культур.
— Если ты говоришь про соленые баранки, пиво и сосиски в горчице, то я пас.
— Ну давай-давай, для полного собрания клише тебе только упоминаний о Гитлере не хватает.
— Спасибо, что напомнил.
— И это мне говорит человек, который проживает в стране, где на циркулярных пилах есть пометка: "Не пытайтесь остановить работу конечностями и гениталиями" — только в Америке человек попытается остановить работающую циркулярную пилу, предварительно зажав ее между ног!
— Ну ты и гадина, — добродушно бросил Квентин, — а теперь сними это с меня, — и несколько раз дернул закованный рукой, морщась от назойливой боли.
Кристоф кинул ему ключ и все то время, пока Тарантино чертыхался, проворачивая выскальзывающий из рук миниатюрный ключик в замке, неотрывно следил за движениями чужих, цепких рук. Когда наручники со звонким лязгом упали на кафель, Квентин с детским удивлением осмотрел тонкий лиловый браслет гематом вокруг своего запястья и поймал себя на мысли, что тысячи раз видел подобную сцену в кино.
Кино.
— Так что там насчет просмотра кино и траты жизни впустую?
— О, — Кристоф оживился, но предпочел не приближаться к освободившему Квентину, — а что именно ты хочешь посмотреть?
— У тебя есть "Геи-ниггеры из далекого космоса!"[10]?
— Я думал, что мы уже прошли шутки на почве национальности пару минут назад.
— Это не шутка.
— Тогда что это?
— Это черт тебя дери короткий метр.
— Ты... — Кристоф замешкался и замолчал на несколько секунд, — ты хочешь сказать, что такой фильм существует в природе?
— Да, но надеюсь, что не только в природе, но и в видеопрокате Цюриха тоже, потому что по твоей реакции видно, что ни черта ты о таком фильме не знаешь.
— Да, потому что я не могу взять в толк какой режиссер снимет фильм с содержанием, о котором не трудно догадаться после прочтения его название?!
— Мне про "Криминальное чтиво" тоже сначала такое говорили. А потом заткнулись и дали Золотую пальмовую ветвь, — заявил Квентин, молясь, чтобы в его словах не прозвучало апломба.
Но Кристоф только бездумно передернул плечами и возразил:
— Никакой "Ночи" сегодня не предвидится — я не собираюсь оставлять тебя одного в квартире в первый же день твоего заимствования.
— Как благородно с твоей стороны, — съязвил Тарантино, — но давай-как я напомню тебе, что остаюсь здесь по доброй воли и мне не нужен соглядатай в виде типа.
— О.
— Что?
— "Соглядатай", ты сказал "соглядатай" — знаешь такое слово оказывается. Даже ударение верное поставил.
— Твою мать, я знаком с тобой всего ничего, а у меня уже голова разболелась от тебя.
— Голова у тебя разболелась не от этого — я просто не рассчитал силу и удар вышел не таким безопасным, как я планировал.
— Не понимаю вообще почему ты не воспользовался хлороформом.
— Это было бы слишком кинематографично. Ненужный китч.
— Мне показалось ты тот еще любитель китча. Твоя кухня это один сплошной китч в кубе. И я еще другие комнаты не видел.
— Этот мой знакомый, — отмахнулся Кристоф и сделал неопределенный жест по периметру кухни, — ему нравится этот жуткий хай-тек, поэтому я перевез некоторые вещицы из моей венской квартиры сюда.
— Какие именно? — Осторожно спросил Тарантино, но и без ответа ему стало все понятно — эти разноперые, несочетающиеся друг с другом антикварные предметы мебели, принадлежащие к разным стилям и эпохам являли собой устрашающий и в тоже время живописный паноптикум, который говорил отнюдь не о дурном вкусе владельца, а о полнейшем неумении ограничиться чем-то конкретным и определенным. Рядом с серебряными щипчиками для сахара лежал новомодный разобранный миксер, у деревянного монументального стола примостилась пластиковая, дешевая табуретка, а на подоконнике стояла наполовину затопленная дождевой водой бутылка с плавающими в ней окурками, в то время как массивная пепельница с резными краями пустовала наверху новоприобретенной микроволновки.
После такого буйства течений впечатление о гнилостном шарфе Кристофа сильно померкло в глазах Квентина, и отмахнувшись, еле выкарабкался из-под стола — конечности сильно затекли и спину нещадно ломило, Тарантино хотелось просто растечься в кресле и впереться взглядом в экран — по-простецки бездумно. Он заметил, как Вальц заметно напрягся и даже ощетинился. Возможно сказывались последствия удара, но щекотливая ситуация и осознание собственной власти развеселили Квентина, в конце концов он может вырубить Кристофа одним ударом, благо, всевозможные потасовки на неблагополучных американских улицах многому Тарантино научили. Он подошел ближе, так что между ним и Кристофом оставалось всего пару дюймов — Вальц был заметно ниже Квентина, более узок в плечах, но при это был подвижен, словно ртуть и, как положенно актеру, сухопар. Конечно же он не успел отследить короткое движение кулака Квентина, угодившего Кристофу прямо в солнечное сплетение — тот захрипел и повалился спиной на кухонную тумбы, его губы двигались немощно и беззвучно, а раскинутые в стороны руки подрагивали кончиками пальцы, точно в ладони ему забивали гвозди. Тогда Тарантино впервые и набрел на мысль, что если этот выблядок так драматичен в повседневной жизни, то на сцене и экране он должен быть совсем ничего, не таким гипертрафирующим каждую эмоцию юнцом, каким тот старался казаться. Кристоф шумно вдохнул, будто всплывший в последнюю секунду утопающий, и что-то нечленораздельно простонал.
— Сматернись — легче станет.
— За что? — Сквозь зубы процедил Кристоф, и Квентину оставалось только удивиться, как у того сил осталось на надменность.
— Ты меня ударил, украл, и что самое главное — обманул, никакого запрещенного кинца у тебя и в помине нет.
— Зато у меня был энтузиазм и харизма, которая тебя привлекла.
— Какой фильм ты вообще имел ввиду?
— Я же сказал тебе — "И ничего больше", фильм одного русского режиссера.
— Терпеть не могу русских фильмов. Вечно там одни женщины, глядящие в окно и ноющие о том, что утки летят в Москву[11].
— Ага, и пшеница. Все, что есть в жизни, это пшеница[12].
Квентин и Кристоф смерили друг друга оценивающими, симметричными взглядами с увядающим оттенком презрения на губах, пока Квентин не поставил точку.
— Тащи свою задницу в видеопрокат.
И в этот раз он даже не назвал Вальца "выблядком".
***
В последующие дни Квентин часто задавался вопросом какого черта он не ушел в момент, когда легкой, пружинящей походкой Вальц не пересек улицу и скрылся за поворотом в поисках ближайшего видеопроката. За то время, пока Кристоф отсутствовал, Квентин обшарил каждый уголок той небольшой эклектичной наружности квартиры — кроме ванной и кухни в квартире была одна единственная жилая комната, со слишком большим телевизором, на которым естественно стоял кассетник, для того чтобы быть спальней, и слишком вызывающим покрывалом в африканском стиле чтобы называться гостинной. Всего единожды смерив комнату взглядом, Тарантино сразу подметил принадлежащие Кристофу вещи, каждая из них, несмотря на свою кажущуюся изящность, смотрелась неуклюже и выпячивала свои недостатки, вместо того чтобы подчеркивать собственные достоинства. Тут было и покрывало в стиле сафари и картинка на стене с изображением банки Кэмпбелл[13], раскидистый книжный шкаф, покрывающий всю стену, заполненные разножанровой литературой от "Бесед об искусстве"[14] до делёзовского "Кино"[15], песочные часы на деревянном кофейном столике, стопка кино-журналов, разбросанных по нему в намеренном художественном беспорядке, плакат "Бешеных псов" с облаченными в черное фигурами и псевдо-кровавыми брызгами на нем, висящий на одной из створок платяного шкафа, и даже часы с кукушкой. Напротив телевизора, у самой стены, стояла железная двуспальная кровать, которая хоть и смогла смутить Квентина, но все же навела на некоторые мысли, в числе которых было странное нежелание дотрагиваться до Квентина, его смазанную реакцию на вульгарные шутки и конечно же шарф мифического цвета под названием "жженый апельсин". Квентин осмотрел каждый ящик, каждую каждую щель между книгами, словом, все эти излюбленные места для хранения личных и волнительных вещичек, но ничего кроме мятой стопки чистых листов бумаги, спрятанных между "Свободы Медведям"[16] и "Бытия и времени"[17] он так и не нашел. На книжный полках пылился ржавый кортик, видимо купленный на одной из бесчисленных антикварных распродаж и фигурка пингвина, завершая собой этот полный контрастов натюрмот. Ничего существенного под руку Квентину так и не попалось — никаких его детских фотографий, газетных вырезок с его интервью, записок с его расписанием на каждый день и подобного, что так любят упившиеся воображаемой мечтой похитители. Кристоф вернутся не раньше чем через час с кассетой в руках и целлофановым пакетом с продуктами. Тарантино мельком подметил малиновый галстук, который Кристоф нацепил на себя наверное в самых дверях, прежде чем покинуть квартиру. Нелепица какая.
— Ты все еще здесь, — жизнерадостно произнес Кристоф, — а я нам лангуста купил.
— Ты знаешь, у меня с первого свидания, которое кстати было в детсадовском туалете — мы с той девочкой умудрились пописать в один унитаз и условились, что поженимся по достижению совершеннолетия, но не суть, так у меня же во время тех скоротечных отношений появилась аллергия на слово "мы".
Кристоф сделал вид, что намека не понял, и пожав плечами, закинул лангуста в морозилку. Уже нагибаясь к кассетнику, Вальц скользнул взглядом по массивным книжным полкам и эффектно замерев, оборонил, будто бы невзначай:
— Керамический пингвинчик на полке всегда смотрел мордочкой на юг[18].
Чертыхнувшись о его наблюдательности, Квентин было готов начать обороняться и привести парочку аргументов в свою защиту, но оборвал себя на полуслове:
— Но я не дотрагивался до пингвина.
— Да? — Казалось Кристоф искренне удивился, — я поставил его прямо так, что рукой не задеть почти что невозможно, жаль, жаль, мне так хотелось тебя подловить.
— А бумагу ты между книг засунул тоже в рамках поигрулечек в кино? Может у тебя еще вальтер под подушкой, а в шкафу пылится костюм от Бриони[19]?
— Я не настолько психопат.
— А ты все же признаешься в том, что кукушечку своротило?
— Если тебе захочется, я признаю, что являюсь прямым потомком Гёббельса.
— А ты?..
— Нет.
— Да для него у тебя больно рожа крива.
— Звучит весьма комплиментарно.
— После того, как ты оглушил меня какой-то непонятной хреновиной я не готов воспринимать литературную речь. И вообще закрой свой выблядучий рот и смотри на экран.
Пару лет назад Тарантино видел эту короткометражку урывками и предсказуемо ожидал появление галактического корабля с названием "Сфинктерный II" и остальных виновников творящегося в фильме балагана, реакция же Кристофа была бесценна — погрузившись в просмотр он впервые за их с Тарантино знакомство расслабился и позволил слегка презрительному выражению лица исчезнуть с его черт. Иногда его рот в удивлении приоткрывался, брови вздымались вверх, а в глазах сквозило неверие, что он действительно смотрит фильм с подобным названием.
— Бритые яйца? — Повторил он за одним из героев, — этого героя действительно так зовут?
— Ты еще не видел Голубого Посла.
Кристоф повернулся к нему и округлил губы в ошеломленном вдохе. Тарантино же смаковал эту реакцию, она казалось ему частью своеобразной мести этому скрытному человеку напротив, план которой еще не оформился да и нуден ли он вообще?..
— Это же треш, — бросил Кристоф, когда пошли финальные титры.
— Ты имеешь что-то против треша?
— Я... — он запнулся тщательно подбирая слова, — нет, что ты, — быстро ответил Вальц и смиренно сложил руки на коленях.
— Знаешь, если бы я не нашел продюсера, готового проспонсировать "Псов" то снимал бы подобное кино.
Вальц чуть скривился.
— Тебе не нравится, — Тарантино кивком указал на движущихся по экрану черных парней в обтягивающих костюмчиках.
— Не то чтобы... — протянул Кристоф, но Квентину и без комментариев было все понятно.
— А какое кино ты любишь?
— Их много, — он нахмурился, — "Восемь с половиной"[20] я раз двадцать пересматривал.
— Предлагаю пари, каждый из нас предлагает по фильму, а потом мы решаем какой из них лучший.
— И что получит победитель?
— Решим на месте, заметано?
— Заметно, — согласился Кристоф, открывая начало их синематографической отчаянной дуэли.
Югославская черная волна[21], пеплумы[22], страстные и смачные перепалки Кински и Херцога[23], терзаемые моральным беспокойством Занусси, у которого Кристоф божился сняться, Холланд и Кесьлевский[24], маньяк "черного" фильма Марсель Карне[25], битвы за превосходство "Марисуса" перед "Героической кермессой"[26], споры об актуальности сплаттерпанка[27]...
— Ты в курс, что Полански и Данауэй[28] не поладили с первого съемочного дня? "Говори уже свои грёбаные реплики, мать твою! Мотивация тебе нужна? Гонорар твоя мотивация!" — вот что орал Роман. Фэй причем в долгу не осталась и выплеснула ему в лицо стакан мочи. Говорят Полански тогда взревел — "Ах ты сучка такая, это ж моча!" "Точно, подонок, она самая" — эта девочка мне всегда нравилась!
— Ты знал, что ударная порция Бунюэля и Кокто шваркает почище кокаина? Как-то я залпом посмотрел "Забытые"[29] и "Орфей"[30] и ещё долго сидел один на своем продавленном диване и рассматривал свои пальцы. Один палец был с усами, его глаза были чистые и приятные — как от освежителя воздуха в новых автомобилях, а второй рассказывал мне про стабильность и про то, что он мизинец, но если в Штатах не появится второй Уэллс[31], он станет для Америки средним пальцем. Блефовал...
— Хочешь расскажу каков был мой первый раз? Я пошел на "Вкус меда", его крутили в каком-то ретро-кинотеатричке, и я позвал одну девицу, про нее поговаривала, что она позволяла мальчишкам щупать себя за супермаркетом, ее звали то ли Джессика, то ли Сара, то ли сама Сара Джессика Паркер, хотя такие имена носят половина Америки, но суть не в этом, так вот где-то на середине фильма я положил ее руку себе между ног. Представляешь, она ударила меня по щеке и убежала, наверное думала, что я помчусь ее догонять с извинениями, но как бы не так, она и мизинца Тони Ричардсона[32] не стоит!
...войны между Кавалеровичем и Вайдой[33], Фассбиндер[34] — небритый и пузатый, в потасканном кожаном костюме, который ему еще и мал на пару размеров, с неизменным следом белого порошка у ноздрей, Годар[35], подаривший название "A Band Apart", снафф-видео с выколотыми глазами, распоренными брюхами, выбитыми костяшками и кашей вместо человеческого мяса, фильмы про закрытые школы, притоны, индийские племена, сонм вестернов с неизменно-поперченным и зажаристым Грегори Пеком[36] на постере...
— "Расемон" не чета "Семи самураям"[37]...
— Ложь и грязные инсинуации, именно в "Расемоне" показано повествование не с одной, а разных точек зрения!
— Не надо мне здесь повторять, что ты заучил в своем кино-университете, "Расемон" — это новаторство, я не спорю, но именно "Самураи" стерли границы между западной и восточной культурой...
— И очень зря.
— Заткнись. А к тому же игра Тосиро Мифунэ[38] это эталон актерской игры на десятилетия.
— Еще выругайся для убедительности, а-то аргументация слабовата.
— Выблядок.
— Я знал, что мы на этом закончим.
— Какой же ты зануда, придираешься к словам, чтобы только показать какой-то умный и складный. Ты мне напоминаешь этакого ехидного дедка с жутким самомнением, спорю, если тебе дать маленькую черепашку, ты высосешь из нее мозг и спросишь еще — "Ты еще жива маленькая черепашка?"
— Меня не устает поражать сила твоего воображения, — сухо прокомментировал эту реплику Кристоф и потянулся за кассетником. За последние четыре дня Вальц выходил только в видео-прокат с мятым списком фильмов, которые нужно выкупить и не уставал поражаться комментариям Квентина, выписанным убористым, практически нечитаемым почерком, в стиле: "Голова-ластик"[39] — этим фильмом я любил пытать тех подонков, что лезли к моей матери" или "Как я перестал волноваться и полюбил атомную бомбу" — "именно под финальную песню[40] я наконец трахнул ту девицу, которую окучивал всю фильмографию Лелуша[41]". Вальц уже уяснил, особенности временных рамок Квентина — тот никогда не называл точную дату и вел исчисление годам по количеству просмотренных фильмов, вместо "пятнадцати лет назад" он говорил: "Когда я только начал смотреть Ренуара"[42] или "Во времена моей дикой любви к спагетти-вестернам", когда все остальные говорили коротко и просто: "в юношестве". Квентин состоял именно из таких мелочей, и если раньше Кристоф лихорадочно вылавливал обрывки интервью Тарантино из телевизора или журналов, проглатывая глазами кадык Квентина так и норовящий выскочить из шеи, его добродушную улыбку серийного убийцы и двуличные ямочки на подбородке, теперь был владельцем долгожданного и редкого знания этих вроде бы ничего не значащих, но все же определяющих человека, черт и привычек: иссыхающий на начальных титрах фильма словесный фонтан Квентина, то как тот забывал моргать, пожирая взглядом длинные планы на экране, и то, как его прорывала, когда в телевизоре появлялось слово "конец", кажущийся искусственным, резковатый для уха, лепреконовский смех Квентина, большие пальцы на его руках, умеющие изогнуться чуть ли не пополам, его любовь к холодному цыпленку в сэндвичах, ведь: "Именно с таким сэндвичем в кулаке я впервые посмотрел "Рио Браво"[43], и я просто кончился, твою мать, в тот момент!", всегда хорошенько заправленные ругательствами толковые мысли и идеи, и одно волшебное словосочетание, которым Квентин показывал, что он что ни на есть серьезен "вот в чем соль", заставляющее Кристофа каждый раз сглатывать от странного немого восторга и мелко кивать тому, совсем как китайский болванчик. Иногда Квентин беспричинно и сильно злился, становился еще более едким чем обычно и плевался некоторыми словами, значения которых Вальц не знал, даже проучившись пару лет в Ли Страсберге[44]. Первая крупная ссора произошла у них вечером в день их знакомства, когда примостившись на подоконнике с полной окурков пепельницей, Квентин спросил:
— А где ты будешь спать?
Сначала ему показалось, что Кристоф от вопроса несколько напрягся, но тот быстро вновь овладел собой и сказал, как само собой разумеющийся факт:
— На кровати естественно.
— Ну да, я мог и не сомневаться. А я где?
Кристоф повел плечами и скосил глаза в пол.
— Ну так?
— На коврике в прихожей.
— Я типа сейчас посмеяться должен?
Кристоф улыбнулся и смолчал. Именно в этот момент Квентин и почувствовал неладное.
— Ты ведь не шутишь, да? Ты действительно вбил себе в голову, что я лягу с тобой на одну кровать? Так знаешь что, я понял, каков твой диагноз — у тебя мегаломания[45], уяснил?
— Не воспринимай все так остро, — попытался оправдаться Кристоф.
— Ответь мне на один вопрос.
— Хорошо.
— У тебя в родне евреи, и ты просто зажал раскладушку или ты рассчитываешь на трах?
Это был один из тех редких моментов, когда Вальц не поморщился, едва услышав ругань. Он так и не поднял глаз с пола, видимо, прикидывая в уме, какой ответ не заставит Квентина в тот же момент, прихватив чемодан, покинуть эту квартиру навсегда.
— Помнишь, наш разговор на вокзале?
— К сожалению, я помню все.
— Хорошо... Помнишь, ты сказал, что ты не против попробовать и устриц и улиток?..
— Позволь мне разъяснить тебе, выблядок, разницу между цитатой из фильма и личным мнением. Так вот, это были не мои слова, а слова раба из чертового "Спартака", так что советую тебе не путать эти вещи в голове.
— Откуда ты знаешь, что ты не гомосексуалист, если ты никогда не был с другим чуваком? В смысле, как ты можешь быть уверенным?[46]
— А ты выходит, черт тебя дери, гомосексуалист?
— Нет.
— Но ты трахался с мужиками?
— Я занимался сексом, — акцентировал голосом это слово Кристоф, — и с женщинами и с мужчинами.
— Нет такого занятия, как секс, ты занимаешься многими вещами, но не сексом, ты слишком циничен чтобы заниматься любовью, но в тебе есть какая-то слащавенькая, запрятанная в душе, романтика, так что ты и не ебешься, поэтому самое правильное слово для тебя, это трахаешься. Суть в том, что ты трахаешься с мужиками и бабами, можешь себя хоть ножкой от табуретки трахнуть, мне плевать, но от меня подобного не жди, понял? — Процедил Квентин и с грохотом поставил на подоконник пепельницу, едва не рассыпав на новую побелку пепел. На эту тираду Вальц ничего не ответил, только с неожиданно презрительной гримасой на лице подхватил одну из подушек с постели и прошествовал на кухню, где свернувшись на деревянной столешнице пролежал до рассвета, пока боль в спине не заставила его пересесть на стул и забыться долгожданным сном. Квентин же из непонятной ему самому солидарности к собственному похитителю проигнорировал заправленную афро-покрывалом кровать и заснул прямо на ковре напротив телевизора, под его вечно подмигивающим красным огоньком Тарантино всегда становилось покойно и даже уютно, точно его личный тотем, не помещающийся в кармане, но зато являющийся повсеместным атрибутом каждого первого дома.
Утром, деля друг с другом одно широкое блюдо с горкой холодных сэндвичей на ней, они разговаривали приглушенными голосами, словно пострадавшая от амнезии разведенная пара, которая продолжает по старинке делить общий быт, но при этом нутром чует что-то неладное. Безусловно, просматривая после завтрака "Повар, вор, его жена и ее любовник", они попытались сгладить выступившие накануне острые углы, перебрасываясь более-менее дружелюбными фразами.
— Ты вылитый Спика — жрешь, ругаешься, портишь всем вокруг нервную систему и не признаешь ничьих авторитетов.
— О, а ты выходит моя блудливая женушка. Носы с Миррен у вас действительно похожи.
— Тогда поостерегись того, что кладешь в рот, мясо в сэндвиче может оказаться далеко не цыплячьем мяском[47].
— Кстати, это у тебя диета такая — вареная курица?
— Считаешь, у меня есть средства на омары в шампанском? Я только сорок евро потратил на это блюдо, антиквариат, знаешь ли.
— Если бы ты тратил столько денег на еду, сколько на украшательство, ты бы питался лучше всех[48].
После такой цитаты Кристоф сразу оттаял, вновь становясь донельзя надменным, нелепым и выточенным из какого-то особенного, доселе невиданного Квентину материала. В последующие лениво проведенные перед экраном телевизора дни они умудрились сохранить ту легкую, но все же ощутимую дистанцию друзей поневоле, и Тарантино даже старался не кипятиться слишком сильно, когда включив очередную картину, Вальц примостился у кромки кровати, на которой, свесив ноги вниз, сгорбившись, сидел Квентин. Он ходил по дому в одних джинсах и старом, безразмерном дениме, купленным задолго до "Свадьбы лучшего друга", сбросив на пол измочаленную в дороге черную рубашку с перламутровыми, купленными на одной из бесчисленных европейских барахолок, пуговицами. Подобрав ноги под себя, Кристоф сидел поразительно тихо и недвижно, пока где-то на кульминации фильма, когда пальцы на ногах Квентина подрагивали от нервного ожидания развязки, не протянул руку к кромке высокого бежевого носка на ноге Тарантино и испуганно провел по нему пальцами. Завлеченный внутрь картины, Квентин только шикнул на сбежавшегося от собственной смелости Вальца, и продолжил увлеченно следить за происходящим на экране. В последствие Квентин часто мысленно бил себя по рукам, вычленяя именно этот момент из многих, коря себя, что позволил этому странному человеку с мозгами набекрень, этим олицетворением абусрда во плоти и всего нелепого и забавного, что только есть в мире, сделать этот первый шаг в сторону перемещения его с Квентином отношений в абсолютно другую плоскость. С той самой минуты Вальц поставил себе самую высокую и в тоже время мелкую планку, что когда-либо выбирал для себя: он пришел к выводу, что завоевывая дюйм за дюймом каждый день, к концу этого двухнедельного срока, он сможет добраться до самой скрытой и далекой части тела Тарантино — его собственно мозга и всего того паноптикума мыслей, идей и гипотез, что крылся в ней.